Лев Толстой и лыжница


Русский народ – удивительно богато одарен от Бога людьми, обладающими всевозможными талантами. Всем известны Кулибин, Левша, Глинка, Мусоргский, Чайковский, Циолковский, Королев, Пушкин, Лермонтов, Есенин, Тальков, Ломоносов, Достоевский, Толстой – и этот список можно продолжать и продолжать. Мне же хочется в этом разсказе подчеркнуть лишь одну грань одаренности, которая довольно часто встречается в русском народе. Свойство это заключается в способности очень метко называть предметы и людей.

Таковым даром обладала моя соседка по деревне, ныне покойная, Екатерина Петровна. Она не получила даже среднего образования. Ей, деревенской девчонке, было 13 лет, когда началась война. Больше она уже не училась. После войны, оставшись сиротой, приехала в Ленинград, устроилась работать приемщицей на склад, да так и проработала на этом месте всю жизнь. Выговор у нее был деревенский с типичным «а»-каньем, характерным для Псковских земель. Она любила говорить: «Это я только по виду дерявенская, а так я уже больше полувека в Питере живу». Екатерина Петровна была верующим, религиозным человеком, в житейском плане удивительно мудрая, и обладала тонким чувством юмора.

К нам в деревню часто приезжали люди из Питера в основном по моей наводке с желанием присмотреться, чтобы впоследствии купить или построить у нас новый дом. Однажды с этой целью приехала к нам моя знакомая, которая взяла себе в компаньоны еще одного молодого человека. Молодой человек имел твердую решимость сразу же приобрести здесь в деревне дом… , поэтому в первый же приезд взял с собой самое необходимое – большое количество… туалетной бумаги. Они приехали в деревню во время моего отсутствия. Я тогда работал – так что принимать их пришлось Петровне. Когда я, наконец, попав в деревню в свой отпуск, расспросил Екатерину Петровну об этих людях, она, улыбаясь, ответила: «Ничего, я все им показала. Людмила – нормальная. А этот – какой-то странный. Столько рулонов туалетной бумаги привез! Чтобы всю ее израсходовать – это ж сколько еды еще надо заготовить!»

Она была веселым, жизнерадостным человеком. Во время праздничного застолья могла затянуть деревенские частушки, которые она на Псковский манер называла «скобарем». «Давай скобаря споем». От нее я научился всем премудростям сельской жизни: как за грядками ухаживать, как рожь вязать в снопы, а затем обмолачивать и провеивать. Она любила зайти ко мне на огород, проверить. Я спрашивал: «Ну, как, Петровна, правильно я делаю?» Похвалит: «Молодец, на пятерку», А иногда и пожурит: «Так, - на троечку». Я называл Екатерину Петровну нашей деревенской старостой. Она смущалась, но ей нравилось такое величание. Она и в церкви всегда следила, чтобы рушник у иконы был постиран. Когда ей по немощи уже было трудновато каждый раз ходить в церковь петь акафист, я ее побуждал: «Екатерина Петровна, а как же мы без старосты…». Она улыбалась и, превозмогая усталость, собиралась на молитву. Молилась она горячо, от всего сердца: «Христос воскреся из мертвых…» - в Пасхальные сороковины. А на акафистах всегда громко подпевала: «Аллилуйя, аллилу-у-и-и-я, аллилу-у-у-и-я!»

Она была очень колоритным, простым, добрым русским человекам со многими талантами. Мне особенно запомнился ее дар – давать людям, а также предметам, очень меткие названия. Помню, я ходил в церковь с рюкзаком станкового типа. На спину закрепляется каркас из легких алюминиевых трубок, а уже к каркасу крепится рюкзак. Дорога в церковь и обратно - длинная, 16 км. Особенно обратно с тяжелым рюкзаком, наполненным продуктами на неделю. Обычно, возвращаясь домой, я, несмотря на то, что оставалось пройти всего два дома, сначала брякался уставший на ее крыльцо. Она меня поила чаем, расспрашивала о церковных новостях, и затем, уже отогревшийся, я неспешно возвращался к себе в дом. Петровна прозвала мой рюкзак «раскладушкой». «Снимай свою раскладушку-то скорей. Заходи в дом, чайку попей». В доме у нее всегда была идеальная чистота.

Когда сосед Юра привез в деревню дальнобойный фонарик, Петровна окрестила фонарь «прожектором». В Тихвинской церкви, куда я ходил, и куда Петровне было по силам, (и то через «не могу»), попасть только раз за лето – в престольный праздник, там был один прихожанин, Владимир, так же, как и я, переехавший сюда жить из Питера. Владимир страдает заболеванием – что-то наподобие гайморита, из-за чего ему ни в коем случае нельзя переохлаждать голову. У нас в Тихвинском храме всегда довольно прохладно, зимой отапливается только маленький придел, а основной неф более-менее прогревается лишь к середине августа. Поэтому Владимир, чтобы не оскорбить Господа покрытой головой и не простудиться, всегда завязывает голову шарфом – со лба на затылок. Петровна, увидев его в храме впервые, когда вернулась домой, произнесла: «А этот «перевязанный» всю службу простоял как свечка на одном месте – не шелохнулся».

Екатерина Петровна отошла ко Господу 3 года назад в день памяти 40-а Севастийских мучеников 9, (22) марта. Мне до сих пор, ее очень не хватает. Но вот недавно Господь напомнил мне о ней, столкнув с женщиной, обладающей таким же даром. Когда я находился вместе с мамой в больнице, а находиться надо было постоянно, ибо и дома-то мама может многое забыть, а там – постоянно терялась: в какой она палате живет, куда проходить на уколы, где туалет, где столовая… Поэтому мы с ней везде ходили рядышком: она со своими двумя спортивными палками, и я со своей палочкой. Больные к нам привыкли. Встретив, улыбались – не заметить нас трудно. У меня лысая голова с большущей седой бородой. Мама – намного ниже меня, в халате, на ногах домашние тапки в виде сибирских унт с мехом – выше щиколотки, голова перевязана ленточкой, приложенной к поясу Пресвятой Богородицы, а на голове – косынка, освященная на мощах Ксении Блаженной. Я все уговариваю маму повязать по- Православному, чтобы закрыта была шея, но мама противится и повязывает по-католически на спортивный манер, (со лба на затылок). В руках у нее, (для устойчивости), неизменные спортивные палки для ходьбы.

Однажды вечером мы вот в таком виде возвращались после процедуры к себе в палату, а навстречу нам женщина из соседней палаты увидала нас и выпалила: «О! Лев Толстой и лыжница!» Сказала – как припечатала. С тех пор нас в больнице все только так и называли. Кто – за глаза, а кто и вслух. И все, завидев нас, неизменно добродушно улыбались.

Назад